Ивадзин (945-1042)
В одном из номеров японского журнала "Бунгэй" ("Литература и искусство") в конце 1944 года появилась сенсационная статья одного филолога, специалиста по старым рукописям. В ней рассказывалось, что, разбирая и систематизируя архивы крупнейших столичных храмов, вывезенные подаль ше от американских бомбежек в уединенный горный монастырь, ученый наткнулся на список 14 века с рукописи конца 11-го, принадлежащий кисти некоего Исияма Арусэ. Текст представлял собой жизнеописание отца Арусэ — известного поэта конца 10 — начала 11 века Сэкиана. Сенсационным в найденной рукописи было не столько то, что в ней содержались неизвестные дотоле подробности жизни поэта, сколько то, что из текста следовало, будто поэт Сэкиан и художник Ивадзин, упоминавшийся во многих исторических источниках, — одно и то же лицо. Биография Ивадзина и какие-либо события из его жизни были практически неизвестны историкам искусства, а названия его картин, большей частью несохранившихся к 20 веку, говорили немногое. Из отрывочных сведений складывалось впечатление, что этот художник никогда не был в центре художественной или общественной жизни, но идентификация его с прославленным поэтом достраивала его загадочный облик. С другой стороны, жизнь поэта Сэкиана была документирована достаточно хорошо, во многих современных ему дневниках, записках и повестях о придворной жизни говорилось о многочисленных любовных похождениях этого благородного кавалера, но, к несчастью, собственно стихов его, о которых с восхищением отзывались тонкие ценители, практически не сохранилось. Поэтому стихотворения Ивадзина, собственноручно написанные им в каллиграфических свитках или на его живописных пейзажах счастливо дополняли поэтический стиль Сэкиана.
Однако сенсация, которая обещала раскрыть одну из интереснейших загадок древнеяпонской истории искусства, оказалась волею судеб интригующей приманкой, которой не суждено было полностью раскрыться. Старый ученый в краткой своей статье пообещал в скором времени опубликовать найденную рукопись, но вместо этого через полгода ему пришлось известить научную общественность, что рукопись вместе с другими старыми документами погибла в огне пожара. Вскоре умер и сам ученый, и в трудное послевоенное время о его находке забыли. К проблеме идентификации художника Ивадзина вернулись лишь в самые последние годы. Его имя никогда не стояло среди громких имен первого ряда, и лишь в наши дни, когда наука стала постепенно переходить от изучения-воспевания отдельных гениев к изучению-осмыслению типических деятелей культуры, более органично вписанных в контекст своей эпохи, его фигура обратила на себя пристальные взоры японских культурологов.
Как и многие художники и поэты его времени, Ивадзин был монахом. Неизвестно, когда именно он принял постриг, но произошло это событие, когда он был уже в зрелом возрасте. Прежде чем стать "сюккэ" ("ушедшим из дома" — так называли буддийских монахов), Ивадзин служил при императорском дворе, занимая невысокий, но и необременительный пост в писцовом приказе. Он происходил из не слишком родовитого и сильно обедневшего самурайского рода Исияма. Будучи вторым сыном и не рассчитывая таким образом на наследство, Ивадзин рано стал служить, зарабатывая на жизнь каллиграфической перепиской, выправлением поэтических опусов богатых и бесталанных любителей изящного и заказными эвлогами в адрес официальных придворных художников и литераторов. Сколь ни прискорбно это для истории, но подобные тексты сохранились несколько лучше, нежели его неангажированные художественные произведения, поскольку критическое мнение Ивадзина многие ценили и отзывы его охотно переписывали.
В отличие от многих своих современников и потомков, которые в писании картин видели род религиозного служения и своими произведениями наставляли народ в том, что есть истина, Ивадзин, хоть и стал на склоне лет монахом, первые свои живописные опыты создавал не в религиозных, а скорее в светски-куртуазных целях. Предания доносят, что он был большим любителем дамского общества и глубоким знатоком науки страсти нежной. Собственно, такова была направленность всего аристократического придворного общества, но чрезмерная утонченность Ивадзина не раз делалась предметом досужих пересудов и воспринималась далеко не всегда адекватно. Итак, многие произведения раннего периода творчества Ивадзина составляли, по-видимому, куртуазные безделицы — живописные подношения дамам. В жанровом отношении это были миниатюрные альбомные листы с изображением цветов или меланхолические лунные пейзажи с фигуркой одинокого влюбленного и приличествующей случаю стихотворной надписью. Занимался Ивадзин и росписью вееров, но главным образом снискал известность как каллиграф и мастер эпистолярного жанра. Сохранилось три или четыре его письма (из коих, быть может, половина поддельных), написанных на тонированной бумаге с изображением прибрежного пейзажа и помещенной поверх рисунка бегущей вязью скорописи. Для стиля Ивадзина было характерно тонкое сопряжение знака — со знаком, образа с образом в одно прихотливо переплетенное целое, которое отличалось вольно струящейся ассоциативностью и подчас язвительной двусмысленностью. После идентификации Ивадзина с Сэкианом более понятны стали его темные каллиграфические образчики — при наложении на исторически конкретный контекст, а попросту на те или иные любовные интриги, оживали его поэтические образы и ассоциации и делались понятнее его художественные жесты. Собственно, историческая эпоха, в которую выпало жить Ивадзину, вынуждала людей его склада искать этическое обоснование жизни в религиозном подвижничестве или устраивать из своей жизни искусство, моделируя в подчеркнуто игровой эстетизированной форме то, чего была лишена реальная жизнь, — гармонию межличностных отношений, которая помогала бы переносить многочисленные перипетии смутного и мелкого времени. Поэтому в историю Ивадзин и его поэтический двойник Сэкиан вошли как талантливые мастера по части психологического изображения любовных страстей, где под внешней игривостью нередко сквозит трагическое мироощущение безвременья и потери себя.
Ивадзин жил в то время, когда страна после периода стремительного развития, оживленных внешних связей с миром (прежде всего Китаем) резко изменила политический курс. За несколько десятилетий до рождения Ивадзина Япония прекратила посылать дотоле регулярные посольства в Китай. Как писал академик Конрад, "известная связь с внешним миром продолжалась, но резко изменилось ее содержание, изменился и тот социальный слой, который поддерживал некоторое общение". Монополию на внешние сношения, а стало быть, на контакты с остальным миром захватили выдвиженцы из среды военных и придворных служивых функционеров. Происходило все более решительное замыкание страны, которое вызвало подъем национального начала, сопровождавшийся недоброжелательным отношением к недавним учителям — китайцам. Ивадзин, отец которого происходил из этого древнего великого народа, не раз на протяжении жизненного пути ощущал на себе завистливую и злобную ксенофобию. Ревнители чистоты древнеяпонских корней чаще всего оказывались просто менее одаренными в поэтическом или художественном отношении конкурентами, но их обвинения в чрезмерном использовании чуждой западной, то есть китайской, премудрости выглядели как подтверждение политической неблагонадежности.
В результате ли придворных интриг или окончательно запутавшись в отношениях с возлюбленными, количество коих, как свидетельствуют старинные моногатари, нередко превышало возможности его доброжелательности, Ивадзин принял монашеские обеты и удалился из столицы неведомо куда. В этом он был подобен своему старшему современнику кавалеру Аривара Нарихира, ушедшему от несчастной любви вдаль. Именно с этого момента наш герой и стал именоваться Ивадзином, что означает Каменный Человек. Это монашеское имя похоже на его поэтический псевдоним Сэкиан — Обитель в Скалах. Кстати, оба эти прозвища перекликаются по смыслу с его фамильным именем Исияма — Горный Камень.
Написанные во вторую половину его долгой жизни, картины Ивадзина представляют собой свитки с изображением сцен из придворной жизни — свидания на фоне пейзажных ширм или элегических красавиц, погребенных в коконах многочисленных разноцветных одежд. Эти картины достаточно традиционны для своего времени. Более интересны его опыты, которые можно назвать на современный лад абстрактной каллиграфией. Существует легенда, что в хижине Ивадзина глубоко в горах в двадцатые годы 11 века обнаружили множество неотправленных писем, собиравшихся, видимо, не один год. Год от года стиль становился все возвышеннее, а почерк — неразборчивее. Похоже писал Ивадзин уже не людям, а себе и вечности. О самом художнике долгие годы не было ничего слышно; лишь в 1042 году его глубоким старцем видели в далеком городе на востоке Дзэру-сараи. Одно из расшифрованных стихотворений Ивадзина гласит:
Юность ушла далеко-далеко.
Шелесту времени больше не рад.
Иней голову убелил...
К лучшей жизни стремиться вотще,
Пусть на пиру торжествует глупец...