Осмеркин, Александр Александрович (1892-1953)
Елисаветград Херсонской губернии — теплый город, где в 1892 году родился художник Александр Александрович Осмеркин, — не присутствует в его полотнах. Живописец он до глубины души московский. И все же южное детство для человека со столь выраженным колористическим даром не прошло зря. Глаз, воспитанный на остром контрасте цвета и тени, был готов к восприятию выразительной силы локального пятна и изощренно-тонкого оттенка. Учение Осмеркин начинал в Киевском художественном училище. Самое ценное, что оттуда вынес — твердая уверенность, что учатся они не там, где надо, и не тому, чему следовало бы.
"Преподавание в Киеве вызывало сильное сопротивление. Это была здоровая и вполне сознательная реакция против приземистого полуремесленного академизма, гасившего страсть. Я стал в Училище "протестантом". Таким же "протестантом" был учившийся со мной мой друг Исаак Рабинович. Пути к искусству мы прокладывали себе своевольничая, ускользая от гнета школьной учебы и "озоруя". Озорство это было, впрочем, вполне невинного свойства: писали лицо чистым кадмием, явно восторгались Врубелем, часами рассматривали репродукции Ван Гога, Матисса и других "диких"".
Решающим поворотом в судьбе молодого Осмеркина было его первое знакомство с работами художников "Бубнового валета". "Благодаря этой живописи как-то сразу и сильно сократилось расстояние, отделявшее меня от освоения цвета... четко обозначилось начало... прочной связи с французской живописной культурой..."
— В Москву! — решил Осмеркин, бросил училище и ринулся туда. Здесь — новые художественные впечатления и новые друзья. Однако творческие симпатии Осмеркина сразу и безоговорочно были отданы "Бубновому валету", верность живописным принципам этого объединения художник будет сохранять всю жизнь. Впрочем, Осмеркин был человек широкий: став учеником Ильи Машкова, выставляясь с членами "Бубнового валета", он находил общий язык и с более молодыми "левыми", и с будущим ядром "Маковца" — Василием Чекрыгиным и Львом Жегиным, чьи эстетические пристрастия лежали совсем в другой области.
И.И.Машков — педагог великолепный, а состав его студии бывал часто неоднородным. Одни стремились сюда потому, что Машков с успехом, хотя и без радости, готовил желающих в Московское училище живописи, ваяния и зодчества; другие хотели учиться живописи, они составляли ядро студии, и в них — главный смысл преподавательской деятельности Машкова. Здесь шло интенсивное освоение живописной культуры и на практических занятиях в самой мастерской Машкова в Большом Харитоньевском переулке, и во время посещения учениками собраний Щукина и Морозова. Машков, впрочем, не ограничивал своих симпатий "новыми французами", как чаще всего именовали в те годы импрессионистов и постимпрессионистов; он давал своим студийцам представление и о венецианском колоризме. Здесь внимательно анализировалась живописная структура полотен старых мастеров.
Впрочем, Осмеркин скоро перестал быть учеником. Мэтры признали его своим, и уже в 1918 году Осмеркин получил от П.П.Кончаловского лестное предложение стать его ассистентом в только что созданных Государственных свободных художественных мастерских. Так случилось, что с первого послереволюционного года Осмеркин наряду с живописью занимается преподавательской работой; в 1920-40-е годы он преподает в Москве и в Ленинграде. В числе учеников Осмеркина Г.О.Рублев, В.В.Левик, М.П.Кончаловский, позднее — А.Ю.Никич, Е.А.Асламазян, М.А.Бирштейн. Живописцев, учившихся у Осмеркина, очень разных по творческому облику, объединяет приверженность к высокой колористической традиции и трогательная верность своему учителю. Они были рядом и в трудные для художника годы. Во время развернувшейся в конце 1940-х годов кампании по борьбе с формализмом Осмеркина поставило под удар последовательное развитие принципов живописной культуры, которая объявлялась ненужным и даже вредным довеском к тематической картине. Осмеркина, признанного художником "ярко выраженного формалистического направления" и "пособником космополитов", пытались поставить вне художественной жизни.
В 1947-48 годах он был отстранен от педагогической работы в Москве и Ленинграде, а вскоре и лишен права выставлять свои работы. Это усугубило болезнь и ускорило смерть художника. Однако и тяжко больной, он продолжал работать, а "умер с кистью в руке, как и хотел", по свидетельству друга Осмеркина художника А.М.Нюренберга.
В пору работы Осмеркина во Вхутемасе он преподавал дисциплину, называвшуюся " Выявление цветом формы в пространстве". Эта формула точно определяет главное направление поисков самого живописца. Безошибочное чувство цвета, данное природой, культивировалось художником, изучение формы в пространстве шло одновременно. Особенно наглядно это видно в натюрмортах Осмеркина, каждый из которых и был задачей на построение цветовой конструкции и создание необходимой художнику пространственной среды. Однако художник слишком ценил выразительность натуры, будь то предмет, пейзажный мотив или обнаженная модель, чтобы его работы носили лабораторный характер.
Осмеркин обладал редким умением ставить натюрморт. По свидетельству одного из учеников Осмеркина П.НКрылова, "Ляксан Ляксаныч" умел превратить в изысканный и сложный натюрморт любой "несусветный хлам", "пыль" и "осколки". Ученики наблюдали, как художник начинал "священнодействовать. Мгновенно выудил... бывшую белую салфеточку, опустил один край со стола и придал складкам живую форму. Поставил на стол треснувшую фаянсовую тарелку с синей каймой по краю. На салфетку он положил две груши — муляжи, а на тарелке расположил оставшиеся фрукты из того же материала... Попробовал прикинуть железный проржавевший кувшин. Отошел, на лице было выражение сильной зубной боли. Полез опять в кучу, взял черную бутылку с белой этикеткой и красным колпаком и заменил ею кувшин. Бутылку он оставил сзади тарелки, а на фон нашлась бумага цвета польверонеза. Сразу Александр Александрович засиял..."
Здесь точно зафиксировано умение мастера превратить косную и неживую материю в разумно устроенный порядок вещей, пригодный для дальнейшего преображения — уже в живописи.
Принадлежавший к удивительному племени русских сезаннистов, Осмеркин менее всего "француз": место и время выражены в его полотнах с удивительной чисто живописной точностью. Он не рассказчик, не документалист, но в колористическую структуру холстов свободно и естественно ложатся детали далекого уже быта. Красный трамвай дует по Тверской, еще замкнутой Триумфальной аркой. Москва. 1924 год.
Святогорский монастырь. Крутая лестница на Синичью гору, где могила Пушкина. Сейчас по лестнице почти безостановочно поднимаются туристы. В 1928 году, когда Осмеркин приехал в Святые горы и Михайловское, паломников было еще мало. Пейзажи, сделанные в тех краях, — дань художника любимому поэту, его памяти. Он умел ценить и современников, выбирая истинное, большое.
"Каждый день бываю у Анны Андреевны, которую пишу в белом платье на фоне шереметевских лип в белую ночь", — писал Осмеркин жене. Написанный в 1939-40 году портрет Ахматовой заметен в ряду не столь уж многочисленных портретов художника конца 1930-х — начала 1940-х годов. Само общение с ней стало событием в жизни Осмеркина. Поэты с юности были для него "свои": дружеские перепалки с Маяковским, в которых Осмеркин отстаивал право художников "натюрморить" и "пейзажить", и невеселые беседы с Анной Ахматовой летом 1939 года происходили в одном культурном пространстве, где живописи и литературе не было тесно.
Последние работы Осмеркина, выполненные летом 1953 года в Плескове, освещены радостным спокойствием. В жизни могло быть и тягостно и горько. В жизни, а не в живописи.