Конашевич, Владимир Михайлович (1888-1963)
Книжки, оформленные Владимиром Михайловичем Конашевичем, знакомы читателям с раннего детства. Слава классика детской книги отчасти заслонила собой остальное, сделанное художником. Между тем и "взрослые" работы Конашевича — в ряду лучшего, чем богата советская графика.
Свое графическое призвание Конашевич нашел не сразу. Обучение в Московском училище живописи, ваяния и зодчества у К. А. Коровина и С. В. Малютина (1908-1914) лишь дало ему основы изобразительной грамоты. В "разноголосице" художественной жизни России молодого художника привлекало то, что суммарно именуется "петербургской культурой", — не последнюю роль здесь сыграли и личные контакты с мирискусниками, и собственные музейные, неоклассические пристрастия.
Быть может, эта культура в результате способствовала тому, что Конашевич сделался иллюстратором, работающим на материале, заведомо отягощенном "культурной памятью". Понадобилось всего три года (1915 — 1918), чтобы от монументально-декоративного творчества (художник начинал как декоратор в петербургских дворцах) он пришел к оформлению книг.
Созданные Конашевичем в 20-х годах обложки, виньетки, экслибрисы, заставки и концовки позволяют говорить о нем как о продолжателе традиций мирискусников. Но высокое мастерство здесь тем не менее "общего свойства" — индивидуальность еще не преодолела груза воспринятой культуры. Преодоление произошло в собственно иллюстративных циклах Конашевича, выполненных в 20-х годах. И. Тургенев ("Помещик" и "Первая любовь"), А. Фет ("Стихотворения"), Ф. Достоевский ("Белые ночи") обрели в нем тонкого интерпретатора. Принципы оформления этих изданий уже далеки от декоративного украшательства, да и кистевая техника, в которой исполнено большинство страничных рисунков (черная тушь, акварель), воспринималась как отступление от традиционных законов черно-белой штриховой книжной графики.
Помещенные на вклейках пейзажные иллюстрации ненавязчиво сопровождают стихи Фета, вторя тексту своим идиллическим настроем. Легкий бег спутанных линий, прерывистый пунктир штрихов, рассыпанных по серому тону акварельной размывки — вся эта зыбкая, ускользающая графика не просто созвучна ассоциативному строю поэзии: она отражает склад души художника, стремящегося к гармонии с миром.
Эта личная потребность Конашевича сделалась своего рода лейтмотивом его искусства, вылившись в удивительное умение сотворить пространство ясное, соразмерное и просветленное на листе или в книжной странице. Какую бы литературу он ни иллюстрировал, в ней обнаруживалось поэтическое начало. Нередко это было неожиданным — как, например, в рисунках к повести М. Зощенко "Сирень цветет": здесь сатирическая стихия текста оказалась смягчена лирическим даром иллюстратора. Та же смягченная интонация звучала в станковых рисунках Конашевича 20-х годов, объединенных в серии "Улица", "Павловская шпана", "Мелкие рассказы". Герои этих серий требовали, казалось бы, "зощенковского отношения" — но они увидены более сложно: за гротескностью ситуаций просвечивают и драматизм, и лирика. Легкость контуров, напластования сквозных форм, свободное дыхание белого фона, чуть тронутого бледной акварелью или тушью, живописная изысканность цветных литографий (эта техника обязана Конашевичу своим возрождением и расцветом) — гармония графической манеры отзывается в содержании рисунков, заставляя зрителя ощущать в острых сценках городского быта некую глубинную диалектику.
При том, что "авторское" начало сильно выражено и в станковом творчестве Конашевича, и в его иллюстрациях, ему вовсе не свойственно было подменять голос писателя собственным чувством. Книги, им оформленные, нельзя назвать похожими друг на друга — напротив, их стилистика поражает разнообразием. Конашевич с легкостью переходил от техники к технике и с той же, казалось, легкостью усваивал особенности речи того или иного автора. Но его сопровождение не просто вторило тексту; иллюстрации удавались тогда, когда литература будила воображение и фантазию художника, звала к равноправному сотворчеству. Истинной гармонии такого рода — гармонии между "изображением" и "словом" Конашевич достиг в иллюстрации детских книг.
Он пришел в детскую книгу в 20-е годы, в пору расцвета жанра. В так называемых книжках-картинках в полной мере проявился его дар импровизатора и увлеченного рассказчика, соединились натурная наблюдательность и декоративная выдумка. Обложки сказок С. Маршака и К. Чуковского подобны занавесу — и дальше, от страницы к странице сопровождая текст, следует сюжетное действие, насыщенное увлекательными подробностями. Эти сказки переиздавались не раз — однако в большинстве случаев первые изобразительные решения оказывались и лучшими. Но вот в 1956 году вышла книжка английских детских песенок "Плывет, плывет кораблик" и стала событием и праздником в детской иллюстрации. Книгой "Плывет, плывет кораблик" Конашевич в каком-то смысле вернулся к самому себе — к своей раскованной манере, к графической изысканности и юмору, к умению сплавить в единстве книжного организма натурные впечатления с игровой, декоративной условностью. В звучности цвета, в том, как по-разному всякий раз "работает" белое поле листа, ощущаются его понимание игры и праздника в книге, умение говорить с детьми, чувство гармонии и лада, которой именно здесь осуществилось естественно, без преодоления
И, наконец, еще одна область деятельности, важная для Конашевича, — станковая графика. Ее хочется назвать живописью — так колористически изысканны листы, выполненные акварелью или тушью, так "озвучены" нюансами тона почти монохромные цветные литографии. В натюрмортах, как бы состоящих из пауз и пробелов, полных поэтической недосказанности (здесь Конашевич близок любимым им китайцам), в лирических портретах, в сериях пейзажей Павловска он свободен от заданности литературного материала. И удивительно свободны эти композиции — одновременно живописные по богатству тонко разработанных цветовых отношений и графические по "летучей" недоговоренности образов, лишь графике подвластной.
Конашевич прожил в советском искусстве долгую и плодотворную жизнь. Его лучшие работы получали награды, удачные решения становились хрестоматией для иллюстраторов. Художник не обладал жесткой последовательностью В. Фаворского; в нем не было остроты, составлявшей главное достоинство В. Лебедева; он даже не всегда узнаваем, как узнаваемы Ю. Васнецов или Т. Маврина. Конашевич успешно работал во многих техниках (черная и цветная литография, деревянная гравюра, акварель, тушь, гуашь) и к иллюстрируемой литературе подходил не с потребностью самоутверждения, а с желанием "перевести" на изобразительный язык стилистику оригинала. Художник умел подчинять задаче и образные средства — настолько, что зачастую кажется, будто сам он как бы теряется за совершенством созданного произведения.
Однако это не так. Великолепное мастерство Конашевича не сводится к отточенности приемов — как это ни парадоксально, именно несвязанность набором излюбленных приемов помогла ему "сохранить себя", пропустить сквозь собственное мироощущение любой мотив и в любой задаче найти зерно "своего". Деликатность, сдержанность лирического высказывания, поэтический и гармоничный строй души, позволяющий и во всем окружающем тонко чувствовать ясность и гармонию, — таковы приметы искусства Конашевича, угадываемые в формальном многоязычье его работ, и еще — высокая графическая культура, переданная им следующим поколениям художников.