Лан Шинин (1688-1766)
Китайский художник Лан Шинин родился в итальянском городе Милане 300 лет тому назад. И в наши дни, когда плоды просвещения и технический прогресс неизмеримо расширили географические возможности человека и одновременно чрезвычайно сблизили страны и континенты, китайцы рождаются в Италии не так уж часто. А тогда, надо полагать, таковое событие было без оговорок исключительным. Впрочем, одну оговорку сделать необходимо — Лан Шинин был не совсем китайцем, он был "кандидатом в китайцы" — так вполне серьезно и официально в старом Китае называли тех редких заезжих иностранцев, которые оставались жить в Поднебесной империи и стремились натурализоваться на китайской земле. Таким образом, в момент рождения будущего китайского художника итальянская общественность не увидела в этом факте ничего знаменательного, ибо родился в небогатой миланской семье всего лишь обыкновенный мальчик по имени Джузеппе Кастильоне. Но дальнейшая его жизнь была необычна для европейца XVIII века. Кастильоне, проживший в Китае несколько десятилетий и служивший при дворе императора художником, имел, пожалуй, более фантастическую судьбу, чем его соотечественники Казанова или Калиостро.
Кастильоне попал в Срединное государство 27-летним молодым человеком. К этому времени он уже около десяти лет был монахом, членом иезуитского ордена. Видом монастырского послушания Кастильоне была живопись. Он с детства отличался способностью к рисованию, а потом развил эти данные в мастерской крупного художника-перспективиста Андреа Поццо, тоже отца-иезуита. Ранние картины молодого живописца не носят явственного отпечатка личности автора. Это исключительно церковные росписи и алтарные образы на сюжеты из священной истории.
Италию Кастильоне покинул 23-х лет, с 1710 по 1715 год он жил в монастырях Португалии, а в 1715 году вошел в состав миссии, отправлявшейся в Китай. Орден иезуитов, основанный Игнатием Лойолой в 1534 году для борьбы с реформацией и привлечения в лоно церкви еретиков и язычников, занимался активной миссионерской деятельностью. Пристальные взоры к богатой стране с многомиллионным населением иезуиты обратили еще во второй половине XVI века. Первые попавшие в Китай миссионеры были людьми образованными и дипломатичными. Они максимально приспосабливались к местным условиям, использовали национальные традиции и подражали местной манере поведения. Поэтому миссионеры перенимали китайский образ жизни — по-китайски ели, носили халаты, брали китайские имена. Наряду с уважением к китайскому, иезуиты стремились демонстрировать жителям империи разного рода европейские диковинки — научные приборы, книги, картины, отсутствовавшие в Китае. Все это должно было служить подтверждением преимуществ христианской религии. Действовали иезуиты по-иезуитски тонко и расчетливо, и результаты начали сказываться — с 1583 года, когда был крещен первый китаец, к началу XVIII века китайская паства выросла до ста тысяч человек. Разумеется, в процентном отношении к общему числу жителей огромного государства это было немного, но христианизация затронула в основном уровень китайской ученой и чиновничьей элиты, поэтому в культурном отношении деятельность миссионеров получила определенный резонанс. Китайцев удивляли подзорные трубы, глобусы, музыкальные инструменты; большое впечатление на них произвели европейские картины.
Китайцам были в диковинку европейские принципы письма масляными красками, композиция, правила светотени, перспективные построения. В одной старинной китайской книге сказано о европейских картинах: "Люди, вещи, дома, строения изображены тонко, разглядишь все до нитки и волоска". Об изображении Христа в первом католическом храме в Пекине сохранилось такое свидетельство любопытных китайцев: "Наверху рисованная картина с изображением Иисуса. Посмотришь, будто изваяние человека, кажется, лет тридцати с небольшим, в левой руке держит он Книгу Неба, пальцы правой — сложены, словно он старается что-то сказать и указывает перстом. Борода топорщится, словно он в гневе, но брови приподняты — будто радуется. Уши выпуклы, точно колесо, нос выступает наподобие уровня весов. Глаза таковы, словно он смотрит, уста — точно глаголят. В китайском художестве такого нет".
Китайцы практически не использовали в своей живописи перспективных построений, поэтому европейская наука занимала их весьма сильно. Кастильоне, столкнувшись с этим, перевел на китайский язык трактат А. Поццо, посвященный перспективе, эта книга за несколько лет переиздавалась неоднократно.
Кастильоне, приняв китайское имя Лан Шинин и поступив на официальную службу в придворное ведомство, сделал за долгие годы пребывания в Китае большую карьеру. Император Цяньлун высоко ценил его искусство и пожаловал ему титул чиновника третьего ранга. Кастильоне систематически изучал китайское искусство. Постепенно он научился писать в китайской манере, хотя много работал в обычном европейском стиле. Он был придворным портретистом, и знать охотно заказывала ему необычные с их точки зрения портреты, писанные многоцветными непрозрачными красками, на которых все было таким выпуклым, что хотелось потрогать.
Кроме портретов Лан Шинин писал пейзажи и жанровые сцены, много занимался архитектурным проектированием и строительством. В живописных работах, выполненных в китайском стиле, Лан Шинин не мог полностью отказаться от европейской формальной системы, в результате чего выработал оригинальный восточно-западный почерк с преобладанием китайских элементов.
В Музее искусства народов Востока хранится поступивший туда в 1975 году большой горизонтальный свиток Лан Шинина "Ледовые забавы, или Игры на льду озера Тайи". В длину свиток занимает девятнадцать метров, в высоту — несколько более полуметра. Картина эта написана для императора Цяньлуна, о чем сообщает авторская надпись по-китайски: "Для императора Лан Шинин рисовал игры на льду" и далее: "Написал подданный Западного моря с почтением". В начале свитка три крупных иероглифа "Ледовые игры написаны" собственноручно начертал император.
На свитке изображены три соединяющихся озера, находящихся в парке императорского дворца в Пекине. Центром композиции является фигура Цяньлуна, который, сидя в санках, наблюдает за катающимися на коньках по глади замерзших озер. В правой части свитка (откуда полагается начинать рассматривать его) изображены дворцовые постройки с прямыми, прочерченными по линейке тонкими линиями, а также старая сосна в окружении декоративно трактованных камней и кустов. По соседству художник поместил несколько персонажей, тщательно выписав их лица, одежду и придворные знаки отличия. По другую, левую сторону от императора Лан Шинин изобразил несколько человек из дворцовой охраны, катающихся для развлечения владыки на коньках. Цяньлун показан задумчивым и несколько печальным "философом на троне". Сани его отделаны золотом и украшены драконами, зеленовато-голубой лед вокруг фигуры императора выделяет ее как цветовую доминанту композиции. Недалеко от Сына Неба Лан Шинин нарисовал паланкин, из которого выглядывает любимая наложница Цяньлуна Сянфэй. Она попала в императорский гарем из степей Джунгарии и, так и не сумев привыкнуть к "золотой клетке", покончила вскоре с собой.
При внимательном взгляде на свиток становятся заметны странные для китайской картины черты. Плоскостное разворачивание композиции, характерное для китайской живописи, местами нарушается введением прямой перспективы. Возникают пространственные прорывы в глубину, которые неожиданно контрастируют с распластанными вдоль переднего плана фигурами. Отдельные места в свитке выглядят как картина в картине, ибо диагональные плоскости и масштаб деталей вырывают их из главного построения.
В целом этот свиток, как и другие китайско-итальянские работы Лан Шинина, производит смутное впечатление нереальности и сценической нежизненности происходящего. То, что обычный китайский художник изображал не задумываясь — позы, движение, соотношение групп ближних и дальних деревьев, для Лан Шинина было предметом сознательного тщательного воспроизведения. Он прекрасно научился говорить и писать по-китайски, изучил историю китайской живописи и познакомился с национальными обычаями и придворными порядками, но при всем при этом он был человеком другого мира. И от него была сокрыта естественная грация китаянки, невесомо переступающей крошечными ножками, ему чужда была мимика и жестикуляция чиновников, ему, иными словами, было во многом закрыто "коллективное бессознательное" народа. Поэтому, прекрасно зная то, что можно было узнать и запомнить, он не мог понять того, что лежало в основе самого китайского этноса, — китайской манеры понимать вещи. Поэтому в картине Лан Шинина группа военных на коньках выглядит довольно несуразной и комической, поэтому практически во всех его фигурах есть некая нарочитая застылость и нескладность. Это открывается зрителю не сразу — глядя на его китайцев, невольно думаешь, что у них и должно все быть немного странным. Но сравнивая фигурные композиции Лан Шинина с работами современных ему китайских живописцев, можно заметить их своеобычность и понять, что странности, пожалуй, заключались не в китайцах, а самом художнике. Лан Шинин за долгие годы жизни в Китае не смог, да видно и не хотел, вытравить в себе Джузеппе Кастильоне, католического монаха. Определяемое христианством индивидуальное самосознание в живописных построениях неизбежно выражалось в обособленной точке зрения и специфической организации пространства вокруг позиции художника. Китайцы с их культом Неба как безличного регулятора социальных и космических процессов не знали обособленной точки зрения и писали так, будто они растворены в бескрайности природы. Вот из-за такого рода подспудных различий вся многотрудная деятельность католических миссионеров в Китае не оказала существенного влияния на китайскую цивилизацию. Жизнь таких людей, как Лан Шинин-Кастильоне чрезвычайно интересна для историков не своими проповедническими результатами, а тем, как в их творчестве осуществлялись первые попытки синтеза культур Запада и Востока. Личная же судьба этих пионеров была, пожалуй, трагична.