Голиков, Иван Иванович (1887-1937)
Редко, когда в традиционном народном искусстве с его узаконенными временем канонами, образами, приемами, со всем сложившимся укладом творческой жизни, появляются фигуры, чье искусство открывает новую эпоху, приобретает статус явления уникального. К таким фигурам относится Иван Иванович Голиков — корифей палехской росписи, её основоположник, её самая большая гордость. Имя художника еще при жизни стало легендой. "Голиковские кони над судьбой взвились" — так пелось когда-то в сочиненной палехскими мастерами песне.
Судьба мастера была самой обычной и самой удивительной. С 10 дет в иконописной мастерской, где он приобрел специальность доличника: писал и подновлял одежду, горки, деревья. Скитался от одного хозяина к другому, немало подновил потускневших росписей, икон. Однако такая работа не приносила ни больших денег, ни радостей. Мелочное разделение на доличников, личиников, позолотчиков, грунтовщиков превратило искусство иконописи в безрадостное, унылое ремесло.
Во время первой мировой войны Голиков — на фронте, участвует в боях. Однажды в разгромленной немецкой усадьбе в Восточной Пруссии он находит монографию о Рафаэле — и не расстается с ней всю жизнь. Когда свершилась Февральская революция, он создал свой первый плакат — все дивятся большим фигурам рабочего и крестьянина, напоминающим фигуры святителей. Так причудливо переплетались жизнь и искусство. Так в прежнем "богомазе" просыпался художник.
Решающее значение для Голикова имела Октябрьская революция. По приезде на родину он рисует листовки, плакаты, пишет театральные декорации. Работа художника в разных жанрах расшатала привычные представления об узкоцеховых границах ремесла. "Палешане не одних богов писать могут", — говорил Голиков.
В 1922 году он уезжает в Москву к свояку, владельцу иконописной мастерской, "потолковать об искусстве". Здесь и происходит то, что послужило толчком к будущему расцвету искусства нового Палеха: в Кустарном музее Голиков увидел шкатулки федоскинцев. И с тех пор начинается упорная работа по созданию своего, палехского стиля в росписи предметов прикладного искусства — шкатулок, пудрениц, папиросниц из папье-маше с черной лаковой поверхностью. Голиков делает роспись, еще церковную по тематике, — "Шестой день творенья", затем "Охоту на медведя", "Игру в шашки", "Пахарей".
Голиков приходит и совершенно новому счастливому синтезу древних традиций орнаментально декоративного узорочья иконописи XVII века и светских сюжетов, свободного композиционного мышлении, щедрой красочности. При этом сохраняется прежняя технологии темперного многослойного письма, насчитывающая от белильной прорисовки до прокладки бликов едва ли не десяток последовательных стадий.
Не сразу нашел Голиков свой стиль в новом для него искусстве. В росписи "Игра в шашки" есть и витые колонии, и наборный паркет, резные кресла, но играющие старик и юноша похожи на чудотворцев. И одновременно он пишет "Посиделки", где мы видим русскую печь, деревенских баб, гармониста в красной рубахе, портрет Ленина на стене.
В декабре 1924 года, вернувшись в Палех, из бывших и теперь занявшихся кто чем иконописцев Голиков сколачивает Артель древней живописи, давая, еще по привычке, такое архаичное название новому предприятию. В нее вступили семь человек: И. Голиков, И. Баканов, И. Маркичев, братья А. и И. Зубковы. А. и В. Котухины. Голиков у них признанный авторитет, вождь. Но мало что было в облике Голикова от "вождя". Молчаливый, задумчивый, иногда бормочущий что-то себе под нос, в черной блузе с продранными локтями — вид захудалого мастерового, только лихие стрелки усов да пронзительно острый взгляд выдавали необычность характера. Тому, что он стал во главе нового дела, способствовали вдохновенная, фанатическая работоспособность, неисчерпаемая фантазия, органичная связь со временем, историей, природой, свой образный мир, невиданный дотоле художественный язык.
Художник вставал до света, оставлял спящих детей, а их у него было восемь, и выходил встречать солнце. Памятливым глазом примечал цветовые оттенки, которые встающее солнце выводило на небе. Он любил рассматривать букеты и в неожиданных, случайных сочетаниях анютиных глазок, клевера, ромашки, васильков, дремы, колокольчиков прозревал жаркие битвы, вихревые тройки, пестрое кружево девичьих хороводов. Любил он шум деревенских гуляний, лунные ночи, снежную пургу. В них находил он то богатство и мощь цветовых и музыкально-ритмических тем, которыми так покоряет его искусство.
В бесчисленном множестве написанных им "Троек" и "Битв" нет двух похожих. Тончайшая линейная и ритмическая проработка каждой сцены, фигуры, радужная игра цветовых оттенков, вплавленных друг в друга, ювелирная прорисовка золотистыми штрихами и золотой "порошей", захватывающий пафос того, что изображает художник, — этого празднества жизни — все это придает творениям Голикова характер неких сказочных, драгоценных созданий, явившихся чудом. И — как сказка — каждая из его немудреных коробочек создает свой очарованный мир. Даже яростные битвы, где молниями сверкают копья, падают раненые, воспринимаются апофеозом жизни и искусства.
Его алые и ослепительно белые тройки, уносящие то красноармейцев, то молодоженов, почти закручивающиеся спиралью в стремительном лёте, превращаются в символ революционного вихря. Казалось бы, отрешенный в своем завороженном искусстве от окружающей жизни, Голиков был неотделим от своего времени. "Художник должен показать в своей картине вихрь, который сметает старое", — так говорил он. И пафос его искусства — страстного, неукротимого, мятежно взволнованного — был созвучен истории.
В лице Голикова древнерусская художественная культура обрела новую жизнь, новую традицию, а крестьянское искусство обогатилось благодаря ему новым "золотым гнездом" народных умельцев.