Гибон Сэнгай (1751-1837)

Подобно многим старым китайским и японским художникам, Сэнгай не был профессионалом. Но не был он и ученым книжником, или просвещенным чиновником, или придворным любителем изящных искусств, из тех, что услаждают себя творческими играми на досуге. Сэнгай был священником буддийской секты дзэн и писал свои живописные и графические композиции исключительно в религиозно-философских целях. Его картины напрочь лишены изящества, они настолько безыскусны и непритязательны, что производят на неподготовленного зрителя впечатление предварительных набросков. Живописные произведения Сэнгая никоим образом не предназначались для незаинтересованного эстетического наслаждения. Творческое наследие Сэнгая является иллюстрацией к одному весьма существенному аспекту духовного достояния средневековой Японии. Оно включает десятки (первоначально существовали сотни) живописных листов, каллиграфические свитки, стихотворения на китайском и японском языках и назидательные проповеди, написанные на разговорном языке. Все созданное Сэнгаем, вся его жизнь служили одной цели — наставить на Путь, помочь обрести истину. Сам он девятнадцатилетним юношей, взыскуя просветления, отправился из родной провинции Мино в религиозные странствия, был учеником известного мастера Гэссэна и изучал дзэн в старинном монастыре Энгакудзи в средневековой столице Японии Камакура.

Хотя самая главная истина дзэн-буддизма предельно проста, объяснить ее или научить ей необычайно сложно, если вообще возможно. Картины Сэнгая, великого учителя дзэн, служили объяснением, намеком, подсказкой невыразимых дзэнских понятий и в наглядно-образной форме доносили до аудитории то, что нельзя было выразить языком догматических объяснений и поучений. Ныне живописные произведения Сэнгая столь же малодоступны или просто непонятны, как и дзэнское учение. Если считать его творчество комментарием к дзэн, то сейчас возникает необходимость писать комментарий к комментариям. Вне контекста, то есть живой историко-культурной среды, без людей, которым Сэнгай адресовал свои картины, без идей, витавших в воздухе и знакомых хотя бы понаслышке каждому японцу, картины Сэнгая не живут. Вряд ли можно утверждать, что в них отразились некие "вечные законы красоты", единые для всех времен и народов и позволяющие нам любоваться древнеегипетскими рельефами, а африканцу из тропических джунглей наслаждаться "Мадонной Литта".

Глядя на рисунки тушью Сэнгая, легко можно сказать, чего в них нет — симметрических композиций, правильного построения фигур и перспективных планов, объема, пространства, пропорциональности и т. д. Есть в них угловатость, шаржированность, полное отсутствие бытового правдоподобия и стремительная незавершенность.

Пытаясь разобраться, почему картины Сэнгая выглядят так, а не иначе, вспомним ряд основных положений дзэнского учения, а потом проследим преломление этих идей в овеществленные образы у Сэнгая.

Учение дзэн родилось в раннее средневековье в Китае, но наиболее органичную почву нашло в Японии, где в XIV столетии заняло центральное место в комплексе верований. Хотя дзэн включает в себя много даосских и конфуцианских, то есть чисто китайских, элементов, считается, что пришел он из Индии. Первым дзэнским учителем был индийский монах Бодхидхарма, который проповедовал, что наиболее простой и прямой путь к просветлению истиной — это сосредоточенное самосозерцание. При обретении просветления, "сатори", происходила перестройка сознания, которое становилось "не-сознанием" в обыденном смысле, и для передачи нового опыта в языке не было средств, могущих адекватно передать его. Сатори можно было описать лишь приблизительно и иносказательно, на него можно было намекнуть, но его нельзя было точно определить. Поэтому язык не мог помочь задаче осмысления всеобщности, и от Бодхидхармы далеко на века закрепилось основное правило дзэн: "Не опираться на слова, прямо указывать человеческому сердцу". И тут большим подспорьем явилось искусство, прежде всего живопись и поэзия. В наглядной образной форме они передавали любое отвлеченное содержание. При этом не было необходимости в сложной ученой символике. Поэтому объектом изображения художника могло стать решительно все — от двух травинок до величественной горы. Сэнгай в картинах, написанных им для выражения внутреннего опыта и использовавшихся в целях обучения дзэн и его пропаганды, брал любые сюжеты.

Отказавшись от выбора между "благородным" и непоэтическим, он в значительной мере отказался от традиционных условностей формального выражения. Сэнгай говорил: "В обычной живописи есть правила, в моей живописи нет правил. Будда говорил: "Последний закон всех законов — в том, что нет законов"". Отсюда в его живописи резкие штрихи и плывущие пятна, деформирующие привычный облик людей, вещей и образов природы. Изображения были для Сэнгая формой самовыражения, а дзэнский человек выражал себя непосредственно, без обдумывания, как поступить или как сделать лучше. Взмах кисти не должен отставать от чувства и побуждения, надо схватить на бумаге самое основное, воображение дорисует остальное. Все должно быть предельно просто, без деталей, без разработки, лаконичный образ не важен сам по себе, он — отклик души художника и импульс к прозрению зрителя. Например, лист с историей китайского чаньского мастера Нань Цзюаня служит иллюстрацией к тому, что все заблуждения проистекают от различения своего и чужого, от желания обладать чем-то. Сюжет истории удивительно напоминает библейское сказание о суде царя Соломона. Монахи Западного и Восточного корпусов монастыря спорили, кому из них принадлежит котенок, и пришли с тяжбой к настоятелю. Нань Цзюань схватил котенка и заявил, что если монахи тут же не поделят его, он рассечет животное пополам. Характер мазков кисти передает динамическое напряжение происходящего, а деформации пропорций добавляют пародийно-комические обертоны, заставляющие улыбнуться над попавшими в щекотливое положение, требующее немедленного решения незадачливыми монахами. Кстати, "незадачливый" имеет в данном контексте точные японские соответствия, ибо головоломные задачи, дававшиеся мастером, составляли один из самых существенных пунктов дзэнского обучения.

Сэнгай до глубокой старости был детски непосредствен и лишен дидактичности. Простота в показе самых основных мировоззренческих проблем и насмешливая проказливость характерны для всех просветленных дзэнских старцев — 87-летнего Иккю, 90-летнего Хакуина и других. Сэнгай говорит своими картинами и юмористическими стихами, что в сложных построениях нет необходимости истина под ногами — наклонись и хватай. Для мудрого старика вся ученость — не более как долгий путь к самому себе. "Я устал от Конфуция с его одами, его историей, его этикетом и музыкой. Я устал от Будды с его трудными философствованиями об отношении вещей и реальности. Я больше люблю осенние краски на холмах за моим домом и хризантемы с инеем на них".